Наталья Кравцова - Из-за парты — на войну
— Ладно, я сама. Ты иди прыгать! — сердито буркнула я, как будто Тимоха был в чем-то виноват, и попыталась сама отстегнуть ремни.
— Успею, — сказал Тимоха. — Стой смирно и по мешай!
Я засмеялась. Ко мне снова вернулось чувство радости, которое появилось еще в воздухе. Ну конечно же, все прекрасно!
— А знаешь, Тимоха, прыгать приятно. Мне очень понравилось.
КОНЕЦ ПЛАНЕРКИ
Стояла сухая теплая осень, и до середины октября мы летали. Но вот наступил день, когда Короленко предупредил нас:
— Через три дня буду принимать зачет. Пора сворачиваться. Мы и так затянули сроки.
Планерка закрывалась. Короленко уходил в отпуск.
Прошло несколько дней. Последний раз отлетав на планере, который верой и правдой служил нам все лето, мы заперли его в ангар и распрощались с инструктором.
Когда веселый красный трамвайчик примчал нас в город, мы вышли и остановились в нерешительности: никому не хотелось домой. И мы все вместе побрели по Крещатику, залитому вечерним солнцем. Уже совсем пожелтели каштаны, длинными рядами выстроившиеся вдоль тротуара, и деревья в светлом уборе выглядели празднично, нарядно. В окнах горели отблески заката.
— Зайдем сюда, что ли?
Лека-Длинный мотнул головой в сторону кафе, где над дверью рядом с надписью «Мороженое» на вывеске была нарисована чаша, наполненная шариками. Недолго думая, прямо в рабочей одежде, в спортивных тапочках, запыленные, мы ввалились в чистенькое кафе и, сдвинув два столика вместе, заказали мороженого. Комната была большая, светлая и уютная. Мягкие оранжевые лучи солнца освещали зал, падали на люстру, и казалось, что это горит электричество.
Было грустно от сознания, что предстояло расстаться, что вместе собрались мы уже в последний раз. Не будет больше ни песчаных холмов, через которые мы волокли планер, ни дружной «Дубинушки», ни жесткого амортизатора, от которого на руках мозоли, ни старенького планера…
— Ну вот, братва, и конец нашей планерке, — задумчиво произнес Виктор. — Хорошо было вместе. А теперь разбредемся кто куда.
— Почему? — встрепенулся Тимоха. — Разве ты в аэроклуб не собираешься? Мы же решили!
— Факт! — подтвердил Лека.
Виктор не ответил, а отвернулся и рассеянно уставился в окно. Там, за окном, под каштанами прогуливались по-вечернему нарядно одетые люди. Некоторое время Виктор сидел молча и смотрел на улицу. Потом как-то сразу, словно решившись, шумно вздохнул и, скользнув по нашим лицам большими печальными глазами, неожиданно поднял над столом левую руку.
— Ты чего? — не понял Тимоха.
Поставив локоть на стол, Виктор посмотрел на свою руку так внимательно, словно видел ее впервые.
— Видишь? — Он резко выпрямил пальцы — один, указательный, остался согнутым под прямым углом. Похоже было, что Виктор нарочно не разогнул его.
— Разогни! — быстро сказала Валя.
Мне тоже хотелось сказать «Разогни!», но я не посмела, догадываясь, в чем дело.
— Когда-то в детстве сломал, вот так он и остался на всю жизнь.
— Так это же чепуха! — воскликнул Тимоха. — Можно и без него — левая же! А ручку управления нужно держать правой!
— Факт. Да если бы и правая, все равно ничего, — убежденно сказал Лека. — Подумаешь — палец!
— Ты, Виктор, не обращай внимания на это! — посоветовала Валя и сразу умолкла, сообразив, что дело совсем не в том, как сам Виктор относится к этому.
— Чепуха… — повторил Тимоха, но уже не так уверенно, а скорее для того, чтобы убедить самого себя.
И все замолчали, вдруг поняв, что даже такой пустяк может сыграть решающую роль в судьбе человека.
Виктор по-прежнему держал руку на столе и разглядывал указательный палец, словно ждал, что вот сейчас он, наконец, разогнется…
— Я тоже думаю, чепуха, — медленно произнес он. — И совсем не замечаю. Привык. А вот медицинская комиссия так не думает.
— А ты что, уже узнавал? — спросил Тимоха.
Виктор кивнул и спрятал руку под стол.
— Вот такие дела, хлопцы. Не так все просто в этом мире. Но планеры я не брошу! Когда-нибудь и до самолетов доберусь — торжественно обещаю! Провались я на этом месте, если не добьюсь того, что задумал…
Он говорил преувеличенно бодро и весело, но голос подводил Виктора: сегодня его мягкий, чистый баритон был с хрипотцой, а на лице оставалось грустное выражение даже тогда, когда он смеялся.
— Станете вы летчиками. Отличными. Знаменитыми…
И Виктор, как всегда, начал мечтать вслух. Но что бы он ни говорил, какие бы красивые и высокие слова ни употреблял, Тимоха ни разу не остановил и не упрекнул его.
— …Тимоха возглавит экипаж. Вторым летчиком у него будет Лека, а Птичка — штурманом…
Виктор умолк, и все, как по команде, посмотрели на меня. До сих пор я еще не решила твердо, хочу ли стать профессиональным летчиком и следует ли мне идти вместе с остальными в аэроклуб, чтобы потом навсегда остаться в авиации.
Ребята ждали от меня ответа.
— Ты пойдешь с нами, Птичка? — отрывисто спросил Тимоха.
И я почувствовала, как ему хотелось, чтобы я согласилась.
— Куда ей!.. — насмешливо произнес Лека.
— Сейчас девчат не очень-то берут, — тихим голосом сказал Виктор. — В прошлом выпуске было всего две девчонки. Но, принимая во внимание особые данные…
Он слабо улыбнулся, а Валя, не поняв шутки, быстро подхватила:
— Мы же все-таки летали! Должны ведь они учесть планерку! Не могут нас не взять!
Валя, которая страстно хотела научиться летать на самолете, чтобы потом стать военным летчиком, верила в свою счастливую звезду, не допуская и мысли о том, что ее могут не принять. Посмотрев на Виктора, который сидел понурив голову, словно приговоренный к казни, я просто из солидарности сказала:
— Да меня не возьмут. Так что об этом и говорить не стоит.
Я и в самом деле была почти уверена, что медицинская комиссия забракует меня: вес малый, да и рост тоже не ахти какой. К тому же девушек и в самом деле принимали в аэроклубы неохотно.
Виктор с удивлением поднял на меня глаза, видимо, не понимая, как это можно колебаться и раздумывать, если есть возможность поступить в аэроклуб, и с укором произнес:
— Эх ты, Птичка! Тебя еще уговаривать нужно.
И тогда я поспешила согласиться, чтобы никто не подумал, будто я ломаюсь:
— Ну конечно, я попробую. Может быть, примут.
Мы вышли на улицу. Возбужденные, чувствуя на сердце какую-то особенную теплоту, которая обычно появляется у друзей перед расставанием, мы побрели по Крещатику, пересекли один парк, потом другой и очутились на высоком берегу Днепра. Здесь на кручах, устроившись на поваленных ветром стволах акаций, мы долго сидели все вместе и пели.
Солнце зашло, погас оранжевый закат. Светившиеся высоко в небе серебристые тучки потемнели, стали серыми.
Перед нами внизу отливали сталью воды Днепра. Дальше, за рекой, до самого горизонта тянулась приднепровская равнина.
Пел главным образом Виктор, а мы слушали его и подпевали. Он пел родные украинские песни — о Днепре, о несбывшейся мечте. Его сильный голос легко и свободно плыл над крутыми прибрежными холмами и замирал где-то вдали, сливаясь с бескрайним простором за могучей рекой.
— Хорошо ты поешь, Виктор, — сказала Валя. — Заслушаешься.
— Тебе бы в консерваторию, — поддержала я Валю. — У тебя талант!
Виктор не отвечал, а все пел и пел. Ему сегодня пелось…
Он и сам понимал, что ему прямая дорога в консерваторию. Но авиация… Она не давала покоя. Чего бы он не отдал за то, чтобы стать летчиком!
Пройдут годы. Много лет, вероятно — двенадцать. И однажды я увижу Виктора в Москве, куда он приедет специально для того, чтобы поступить в труппу Большого театра.
К тому времени, когда он как-то вечером ввалился ко мне и своим звучным голосом сказал: «Ну здравствуй, Птичка! Не ожидала?» — Виктор, окончивший после войны консерваторию, был уже известным певцом. Однако он успел многое и в авиации: летал на различных самолетах, был чемпионом страны по планерному спорту, имел мировые рекорды.
Но с Большим театром договориться он не смог.
— Понимаешь, не повезло. Не нужны им баритоны, своих хватает. Вот если бы тенор или бас…
И Виктор продолжал петь в Киеве, был солистом филармонии, давал концерты. А еще — летал… Без этого он не мог.
Но все это будет потом, двенадцать лет спустя…
Сгущались сумерки. Затуманился горизонт, с реки потянуло прохладой.
— Вот и первые звезды показались на небе. А где же она, моя звезда? — задумчиво сказал Виктор, и слова его прозвучали как продолжение песни.
Никто ему не ответил. Мы находились под впечатлением его песен и боялись проронить слово.
Отсюда, с прибрежных холмов, видна была низкая часть города. В потемневших домах стали зажигать огни, с каждой минутой становилось все больше и больше освещенных окон.
